Дверь с той стороны. Исток - Страница 70

Мысль стала работать быстро, словно отделившись от утомленного перегрузками тела.

Рентгеновское излучение могло возникнуть лишь при столкновении корабля с частицами вещества. Вонзаясь в тело «Кита», частицы резко затормаживались и отдавали энергию в виде жесткого излучения. Титановый сплав обшивки был слишком слабым экраном, чтобы погасить его мощность.

Это было ясно. Но приборы показали и другое: количество частиц за бортом, частиц, соударения с которыми неизбежно учащались при сближении с крупным небесным телом, пока еще не было столь значительным, чтобы вызвать такой эффект. Это должно было произойти значительно позже, и Луговой надеялся, что сможет обогнуть звезду, не приближаясь к ней до такой степени.

Конечно, количество частиц, витающих вокруг звезд, могло достаточно резко варьировать. Но сейчас речь шла не о теории: приборы показывали действительное количество частиц в пространстве, и их было слишком мало, чтобы вызвать опасность.

Все это штурман понял, не размышляя, понял автоматически: ход мыслей был уже запрограммирован в его мозгу, закреплен теорией и тренировкой. Излучения не должно было быть - но оно было, и сирена, подтверждая это, выла неумолчно, и красное табло вспыхивало, мешая свой отблеск с оранжевым из-за фильтров светом звезды на экране.

Луговой напрягся. Явление было странным, и причину его следовало отыскать в считанные секунды.

Он нашел причину и не смог удержать стона.

Частиц было действительно не так много, чтобы они могли породить столь мощное рентгеновское излучение, затормаживаясь в обшивке корабля. Однако они и не затормаживались; они аннигилировали. При этом высвобождалась неизмеримо большая энергия. Мощные кванты излучения, возникавшие при аннигиляции, легко пронизывали борта.

Угроза была двойной: излучение медленно подбиралось к населенным помещениям, а борта медленно, но верно таяли, как опущенный в воду кристалл соли.

Частицы за бортом были, следовательно, обратными по знаку. Значит, звезда состояла не из антивещества, как надеялись люди. Луговой понял, что они ошиблись.

Но времени для сожалений не оставалось. Опасность была смертельной. И ее было трудно избежать.

Луговой снова кинул взгляд на интегратор и, окончательно решившись, стал действовать четко, как на тренировке.

Быстрыми движениями он выключил тормозные двигатели. Перегрузка исчезла, и штурман облегченно вздохнул. Его охватило состояние физического, животного счастья: кровь отлила от головы и стало легче дышать. Захотелось, чтобы так было всегда.

Но он знал, что передышка будет мгновенной.

Чтобы спастись, надо было уже не тормозить корабль, но разгонять его как можно сильнее. Опасность при этом увеличивалась. Но сокращалось время, в течение которого корабль должен был подвергаться воздействию частиц.

Луговой включил маршевый двигатель и начал, плавно ведя сектор, увеличивать скорость, включая все новые группы мембран. Левой рукой он медленно, по доле градуса, изменял направление полета.

Перегрузка быстро достигла прежней величины. Только теперь штурмана прижимало не грудью к захватам, а спиной к креслу. Так переносить тяжесть было легче, и Луговой еще немного продвинул вперед руку, сжимавшую головку сектора тяги.

Рука дрожала, будто держа на весу чрезмерную тяжесть. Но движение ее было равномерным.

Снова дятлы начали бить крепкими, клювами в мозг. Луговой зажмурился от боли. Ему не надо было смотреть на приборы, он стал теперь частью корабля и всем своим организмом воспринимал изменения режима и чувствовал их допустимые пределы. Глаза его не отрывались от экрана, где три звезды снова слились в одну.

Одновременно он стал думать о себе. Он думал о себе зло, презрительно, с ненавистью.

Он думал, что ему было дано все. Он был молод. Был строен и красив. На лице его еще не было морщин, и под глазами не набухали мешки. Он лучше переносил физические нагрузки. На него чаще смотрели женщины. А он не ценил и не понимал всего, что было ему дано. Не зная старой полетной практики, когда звездные рейсы продолжались годами, он ошибся при первом же серьезном испытании.

Он был дутой величиной, самонадеянным, спесивым мальчишкой. Глупцом. Ничтожеством.

Так думал штурман и мысленно называл себя всеми презрительными, уничижительными, бранными словами, какие только мог вспомнить. Луговой разжигал себя. Дикая злость была нужна ему, чтобы удержаться, не потерять сознание и вывести корабль из той беды, в какую они попали. Поэтому он не старался искать для себя оправданий, к которым непременно прибегнул бы в иное время.

Сейчас он должен был раскалиться добела, должен был заставить свой гнев охранить его от падения в черноту обморока.

В то же время Луговой не сводил глаз с экрана. Светило на нем быстро увеличивалось в размерах, а в сторону отплывало медленно, слишком медленно, но штурман знал, что более крутой поворот невозможен - он чувствовал это органически, как переевший ощущает, что не в силах проглотить более ни кусочка. И штурман подумал, что даже тот танец на грани допустимого риска, танец на тончайшей проволоке над бездной, какой он пытался исполнить, мог не спасти, мог не выручить корабль.

Как бы подтверждая его опасения, сирена завыла иначе - выше и пронзительнее, и ниже первого замигало второе табло. Сперва водянисто-розовое, оно с каждой минутой становилось все краснее. Это означало, что уже и вторая линия защиты - усиленная переборка между внешними, прилегающими к борту помещениями и следующим их поясом - прорвана, и второй пояс помещений, куда входил и салон, находится под угрозой.